Гулял по Остоженским переулкам, практически уничтоженным не просто безликой, а ярко уродливой современной архитектурой, полностью выжившей оттуда очарование московских двориков. Наверное, в целях безопасности ныне живущих здесь слуг народа и иже с ними, большинство дворов заботливо перегородили заборами и укрепили охранниками. Но несколько проходных дворов осталось. И вот выходя из одного из них на Третий Зачатьевский переулок, я практически столкнулся лицом к лицу с тем, с кем всегда хотел избежать встречи во время своих приездов в Москву. Всякий раз, когда у меня прежде была возможность его увидеть, я старался смотреть в другую сторону, со стыдом отворачиваясь. Да, передо мной вырос Петр Первый в версии великого Церетели. Он стоял, вбитый, как гвоздь, в сердце Москвы, в сердце того города, который им же и был распят. До этого я много раз видел этот памятник на фотографиях, и всегда он смотрелся как абсолютно инородное тело, а здесь в том ракурсе и в окружении, в котором он предстал, он оказался на своем месте.
Переулок оканчивался справа темной стеной здания старой мануфактуры (слово, принесенное с запада птенцом гнезда Петрова), слева поблескивала «престижная» стена Баркли Плазы (словечко, принесенное уже сегодня – модное в Америке в конце 70-х годов и наконец докатившееся до российских просторов). Между этими двумя архитектурными чудовищами стоял сам Петр на фоне гостиницы ЦК КПСС. Озаренный лучами заходящего солнца, Петр как победитель зажал в кулаке карту (наверное, России). Он смотрел на запад, туда, в свою мечту, органически сливаясь с катастрофическими последствиями своего правления. Можно сказать, передо мной была апокалиптическая картина, не оставляющая никакой надежды на будущее страны, если бы между медным истуканом и кровавого цвета гостиницей не светились в деревьях кресты крохотного Никольского храма.
